Слова и буквы again

Однажды Пётр Иванович вышел из трамвая номер одиннадцать на остановке «Главная Аллея» и увидел там такую картину: трое детей лет по десять-одиннадцать стояли кружком и о чем-то ожесточенно спорили. Петр Иванович подешел к этим детям и прочел им философский стих:

Когда настаёт время
Раздавать накопленное,
Трижды кричит непонятная птица
Над головой.
Это случается всегда
Вовремя.

Дети испуганно примолкли и, кажется, задумались. П. И., довольный произведенным эффектом, двинулся дальше. Путь его лежал через автобусную остановку, на которой скопилось изрядное количество людей. П. И. опять не удержался и произнес следующее:

Весело журчит
По весне живой ручеек.
Птицы поют и щебечут.
Люди смотрят веселее,
Разглядывая собственные отражения
В витринах
И лужах.

Толпа на остановке проигнорировала это сообщение. Впрочем, самому П.И. показалось, что речь его вышла неубедительной и даже банальной. Поэтому он не не слишком расстроился из-за отсутствия внимания и двинулся дальше…

Варфоломей Сергеевич не умел петь. Ещё он был лысоват и работал водителем автобуса. У него была жена, дочь и командирские часы. В детстве он переболел ветрянкой и хорошо рисовал. Близкие знали, что он довольно неразговорчив и что он никогда не пользовался метро. Наш герой любил говорить о себе: «Да, мне много не надо» и «Ёшкин кот». Выглядывая из окна по утрам, он разбивал два яйца и готовил себе яичницу. Между делом, он позволял себе выпить бутылку пива и погладить по голове дочку, которую он очень любил и звали Катериной. О В.С. никогда не писали в газетах и рассказывали, что он скрипит во сне зубами. Он любил фильмы про разведчиков и расстегаи с рыбой.

Больше нам о нём почти ничего неизвестно.

В зависимости от настроения на вопрос «Как тебя (Вас) зовут?» я отвечал по разному в зависимости от настроения.
Когда грустил — назывался Филимоном,
когда весел — Василием,
пребывая в язвительном настроении — Хризопрастом,
спросонок — Кириллом.
Когда бывал задумчив — Александром,
когда меня что-то тревожило — Савлом.
Когда меня мучила тщета всего сущего, чаще всего я назывался Порфирием, изредка — Михаилом.
В нетрезвом состоянии представлялся Георгием,
в озлобленном — Николаем или Михаилом.

И так далее, всего не упомнить.

Некий человек умел превращаться в самые различные предметы, те, которые мы привыкли считать неодушевленными. Что в этом такого? Кажется, ничего особенного. По крайней мере, этот самый человек (звали его, скажем, Михаил Фёдорович) не видел в этом чего-то экстраординарного. Он с лёгкостью и, даже с некоторой небрежностью превращался в деревья, столы, шариковые ручки, бутерброды, часы, столовые приборы, зажигалки, книги (иногда — в отдельный листок из какой-нибудь книги, а однажды ему взбрело в голову превратиться в отдельную букву на триста сорок второй странице (пятая, строчка сверху, первая буква в слове «может») Большой Советской Энциклопедии) и так далее.
Михаил Фёдорович хорошо знал, то быть неодушевлённым предметом довольно скучно. Но в этих превращениях был один интересный момент, ради которого наш герой тратил львиную долю своего свободного времени на подобны метаморфозы. Превратившись в тот или иной предмет, Михаил Фёдорович терял почти всякую чувствительность и почти ничего не понимал в окружающем мире, кроме одного — своего предназначения. Точнее, предназначения предмета, в который он превратился.
Бутерброд знал только одно — его должны съесть. Часы (как бы это точнее описать) каждое мгновение ожидали наступления следующего. Страница в книге ждала, пока её откроют. Однажды Михаил Фёдорович превратился в гранату. Желание взорваться — очень странное, но ему понравилось. Когда он уставал, он превращался в самые бесполезные предметы, например, в какую-нибудь безделушку, предназначение которой — стоять на полке. В этом сочетании отсутствия каких либо стремлений кроме как «быть» и, одновременно, абсолютная уверенность в осмысленности и нужности такого бездеятельного бытия завораживала его.
Интересно, что в достижении своей цели предметы были совсем неразборчивы. Вилке было всё равно, во что втыкаться, ножу — что резать. Гитара хотела звучать и не важно — были ли причиной звука умелый перебор струн или просто удар об землю. Той самой странице в книге было всё равно, открыли ли ее, чтобы внимательно прочесть или просто, случайно.
Совершенно непонятно почему, но больше всего Михаил Фёдорович любил превращаться в несмазанную, поскрипывающую дверную петлю. Ему ужасно нравилось это ожидание — когда же кто-нибудь откроет дверь и петля сможет пропеть свою короткую, но такую важную для нее песню…

Время
то идёт неспешным шагом,
то начинает суетливо бегать туда-сюда,
то марширует, как на параде,
то вприпрыжку, странным аллюром,
то шатается из стороны в сторону, как пролетарий в пятницу после пивнушки,
то вообще по-пластунски ползёт,
то останавливается через каждые три шага – поглазеть на окрестности,
то – короткими перебежками, от здания к зданию,
то – вообще, замирает.
Ему ведь тоже отдых нужен.

Мимолётный взгляд,
Брошенный мной за окно,
Разбил стекло.
Теперь дует.

В порядке эксперимента.
Содержание — стихотворение С.Михалкова «Музей В.И. Ленина» («В воскресный день с сестрой моей…»).
Форма — «Шум и ярость» Фокнера, первая часть (30 апреля 1928 года).

Сам текст Михалкова длинный, я «переделал» первые десять строф. Кажется, забавно. Буду продолжать на досуге.

дальше

Трое на остановке.

Первый: Когда ж автобус-то подойдёт?
Второй: А курс доллара всё растёт!
Третий: Это пройдёт.

Первый: Когда последний лист упадёт?
Второй: Холодно сегодня, чёрт!
Третий: Это пройдёт.

Первый: Когда, наконец, очередной час пробъёт?
Второй: Снег скоро выпадет — всё заметёт.
Третий: Это пройдёт.

Первый: Когда каждый свой угол найдёт?
Второй: Эта осень меня убъёт!
Третий: Это пройдёт.

Первый: Когдаж конец света придёт?
Второй: На днях, кажется, весь этот мир совсем с ума сойдёт.
Третий: Это пройдёт.

Давно меня занимает такой способ построения сюжета: в основе его должна лежать какая-нибудь бесхитростная фраза, вокруг которой развивается всё остальное.
Например, фраза «Он достал сигарету, закурил и сел в кресло, стоящее слева от двери». Каждое слово (или словосочетание, на усмотрение автора) как бы вызывает ассоциации, которые и составляют основную массу произведения.
«Достал сигарету», к примеру, может отсылать к различным случаям, когда герой закуривает сигарету, даёт закурить другому, первый раз пробует курить, наблюдает, как закуривает его отец и т. п.
«Сел в кресло» — … в кресло самолёта, летящего в Америку, когда уезжал в эмиграцию из…(далее как угодно). Или в любое другое кресло — как начало некоего значимого эпизода в его жизни.
«Закурил» — в фокусе внимания оказывается зажигалка героя, которую ему подарила любимая женщина в самом начале их отношений. И, как следствие, ассоциация с историей этих отношений. Причём, для пущего, рассказанная к тому же от имени самой зажигалки.
«Слева от» — может вызывать к жизни, скажем,  размышления героя о том, кто стоит за левым плечом и, как следствия, его отвлечённые размышления о мироустройстве, жизни человеческой и т. п.
ect.
В конечном итоге читатель, начав с этой простой, проходной фразы тесно знакомится с героем, с историей его жизни и, на основе единственной фразы, автор «раскручивает» достаточно целостный и сложный сюжет.

(как обычно, мучают смутные подозрения, что где-нибудь кто-нибудь что-то подобное проделывал уже. если кто знает/помнит — расскажите, пожалуйста)

В одном городе однажды утром куда-то пропали все трамваи. Вроде бы – мелочь, но без трамваев стало очень одиноко. Жители растерянно бродили по, казалось, осиротевшим улицам. Из растерянность совсем не была связана с тем, что они не могли добраться, скажем на работу. Это их почему-то их не беспокоило. Просто, оказалось, что трамваи были частью города, без них он стал другим. Как будто бы более равнодушным. Возможно, так казалось только с непривычки. Но люди всё равно очень скучали по трамваю, по этому странному транспорту с чётким маршрутом и непредсказуемым характером.

… а теперь спать …