Слова и буквы again

Варфоломей Сергеевич не умел петь. Ещё он был лысоват и работал водителем автобуса. У него была жена, дочь и командирские часы. В детстве он переболел ветрянкой и хорошо рисовал. Близкие знали, что он довольно неразговорчив и что он никогда не пользовался метро. Наш герой любил говорить о себе: «Да, мне много не надо» и «Ёшкин кот». Выглядывая из окна по утрам, он разбивал два яйца и готовил себе яичницу. Между делом, он позволял себе выпить бутылку пива и погладить по голове дочку, которую он очень любил и звали Катериной. О В.С. никогда не писали в газетах и рассказывали, что он скрипит во сне зубами. Он любил фильмы про разведчиков и расстегаи с рыбой.

Больше нам о нём почти ничего неизвестно.

Ещё вчера я напиcал текст, в общем, в потоке давнего и прикрытого мною (до поры до времени) набора текстов под условным названием «ты помнишь».

текст, собственно

Некий человек умел превращаться в самые различные предметы, те, которые мы привыкли считать неодушевленными. Что в этом такого? Кажется, ничего особенного. По крайней мере, этот самый человек (звали его, скажем, Михаил Фёдорович) не видел в этом чего-то экстраординарного. Он с лёгкостью и, даже с некоторой небрежностью превращался в деревья, столы, шариковые ручки, бутерброды, часы, столовые приборы, зажигалки, книги (иногда — в отдельный листок из какой-нибудь книги, а однажды ему взбрело в голову превратиться в отдельную букву на триста сорок второй странице (пятая, строчка сверху, первая буква в слове «может») Большой Советской Энциклопедии) и так далее.
Михаил Фёдорович хорошо знал, то быть неодушевлённым предметом довольно скучно. Но в этих превращениях был один интересный момент, ради которого наш герой тратил львиную долю своего свободного времени на подобны метаморфозы. Превратившись в тот или иной предмет, Михаил Фёдорович терял почти всякую чувствительность и почти ничего не понимал в окружающем мире, кроме одного — своего предназначения. Точнее, предназначения предмета, в который он превратился.
Бутерброд знал только одно — его должны съесть. Часы (как бы это точнее описать) каждое мгновение ожидали наступления следующего. Страница в книге ждала, пока её откроют. Однажды Михаил Фёдорович превратился в гранату. Желание взорваться — очень странное, но ему понравилось. Когда он уставал, он превращался в самые бесполезные предметы, например, в какую-нибудь безделушку, предназначение которой — стоять на полке. В этом сочетании отсутствия каких либо стремлений кроме как «быть» и, одновременно, абсолютная уверенность в осмысленности и нужности такого бездеятельного бытия завораживала его.
Интересно, что в достижении своей цели предметы были совсем неразборчивы. Вилке было всё равно, во что втыкаться, ножу — что резать. Гитара хотела звучать и не важно — были ли причиной звука умелый перебор струн или просто удар об землю. Той самой странице в книге было всё равно, открыли ли ее, чтобы внимательно прочесть или просто, случайно.
Совершенно непонятно почему, но больше всего Михаил Фёдорович любил превращаться в несмазанную, поскрипывающую дверную петлю. Ему ужасно нравилось это ожидание — когда же кто-нибудь откроет дверь и петля сможет пропеть свою короткую, но такую важную для нее песню…

Когда наступало время действовать, Василий Юрьевич почти всегда впадал в прострацию, правда, практически никогда незаметную со стороны. Самым сокровенным его желанием в такие минуты было лежать на диване и разглядывать потолок. И чтобы рядом стояла кружка с чаем. И, может быть, чтобы музыка играла, какая-нибудь ненавязчивая. Действительность же однако требовала идти, разговаривать, писать, подписывать, требовать, ругаться, вести светские разговоры, улыбаться, договариваться, улаживать, проводить, покупать, продавать, зарабатывать, тратить, соглашаться, спорить, настаивать, передоговариваться, быть вовремя, обмениваться, звонить по телефону, отвечать на каверзные и не очень вопросы, размышлять, строить планы, уступать, приходить к согласию и т.д. и т.д. Василий Юрьевич всё это делал. И делал, можно сказать, неплохо. И часто получал даже удовольствие от того, что он делает и получал удовлетворение от хорошо сделанной работы. Но это не избавляло его от желания лечь на диван и рассматривать потолок. Или – ещё лучше – оказаться где-нибудь в поле, в середине июля, упасть в траву и рассматривать облака…

Навеяно Cemetery Polka by Tom Waits

Тётушка Греттен на старости лет очень полюбила читать любовные романы. Вообще говоря, она была активной, жизнерадостной и хозяйственной дамой. Целыми днями, бывало, то тут, то там раздаётся её жизнерадостное пение. Отсутствие слуха и голоса тетушки могли огорчить кого угодно, но только не её мужа, дядюшку Штольца, ибо он был глуховат и практически не замечал этого пения. Будучи часовых дел мастером, он долгими часами мог работать, постигая механику времени. Именно так, пафосно он иногда говорил. А жена тем временем вела свою игру, поддерживая хозяйство. Все были довольны и, можно сказать, счастливы.
Однако, с некоторых пор тётушка Греттен изменилась. Теперь она целыми днями сидела в своём любимом кресле-качалке и услаждалась очередным изданием в мягкой обложке (надо заметить, что любовные романы всегда и везде издаются в мягкой обложке и на плохой бумаге, как будто это их неотъемлемой свойство). Тётушка, прочтя очередной шедевр, тут же забывала его сюжет. Но это было и не важно – она тут же погружалась в следующую захватывающую историю.
Между тем, ее муж, дядюшка Штольц сильно переживал по поводу того, что жена совсем забросила хозяйство и целыми днями только и делает, что читает. Бывало, особенно разозлившись, дядюшка даже отнимал и прятал ненавистные ему книжицы. Но тут уж тётушка Греттен становилась окончательно невменяемой. Она ходила кругами по квартире, искала потерянную книгу и, что самое печальное, упорно наставила на том, чтобы дядюшка, оторвавшись от своих магических шестерёнок, подключался к поискам. Тот негодовал. Тётушка расстраивалась.
Так они и жили.

Однако, в один день всё изменилось

преуведомление: вообще-то я слово «имхо» недолюбливаю. какое-то оно неправильное и странное. «по-моему» — на мой вкус, куда лучше.

Жило-было Имхо. Оно было небольшим, с несколькими лапками, покрытым тёмно-коричневой шерстью. Знавшие его отмечали, что Имхо очень затенчиво и молчаливо. Однако, временами на него что-то находило и Имхо начинало говорить помногу, размахивая практически всеми своими лапками — видимо, для убедительности. Оно объясняло, настаивало, спорило, доказывало, обосновывало, приводило веские доводы, сохраняло чувство собственного достоинства, метко подмечало, убедительно опровергало, сводило на «нет» любые возражения, находило новые агрументы в защиту и т. п. Подобные приступы длились от 1-2 минут до целого дня. Имхо само сильно уставало от такого времяпрепровождения. Однако, эта была приятная усталость и Имхо преисполнялось чувством выполненного долга. После подобных мнениеизлияний оно снова умолкало, погружалось в себя, забивалась в угол, становилось почти незаметным, смущалось, робело, пугалось каждого шороха, путалось в показаниях, открещивалось от собственных слов, давало невнятные ответы и изо всех сил старалось избегать каких бы то ни было разговоров, и, тем более — споров. Отдыхало Имхо. Сил набиралось для следующего сражения за Истину.

Валерий Григорьевич рассматривает прохожих. При этом внимание он в основном обращает на обувь. При этом, герой напевает смутно знакомый мотив, кажется что-то из Пинк Флойд. Время от времени В.Г. улыбается каким-то своим мыслям. Мыслит же он:

о курсе доллара;
о недавно прочитанной книжке Фаулза;
о распределении Пуассона;
о том, где бы купить карандаши 2М;
о бестолковости младшего сына, учащегося 6 класса школы №1054.

Прохожие, не догадываясь об этом, продолжают, как, собственно, им положено, проходить.
Внезапно В.Г. перестаёт напевать и лицо его делается серёзным. Ход мыслей его резко меняется по причинам, пожелавшим остаться неизвестными. В течение некоторого времени он думает о том, что надо сменить:

постельное бельё;
стержень в любимой паркеровской ручке;
жену;
работу;
место жительства;
процессор в домашнем компьютере.

Наконец, В.Г., по всей видимости, решает действовать немедленно и решительным шагом направляется к близлежащей станции метро. Место, на котором он стоял оказывается сухим пятном на мокром асфальте.
Только тогда мы замечаем, что всё это время шёл дождь. Была осень.

Солнечный день, самый конец сентября. Выходной, вторая половина дня. Ты выходишь из дома, вдыхаешь пахучий осенний воздух, улыбаешься тёплому солнцу и, не спеша, может быть даже чуть вразвалку, идёшь к автобусной остановке. И вовсе не потому, что тебе надо куда-то ехать. Просто там, рядом с остановкой, подземный переход, уводящий тебя в парк. Тот самый парк, в котором ты играл ещё ребёнком. Там были качели, на которых можно было качаться только весной, летом и осенью, а на зиму их снимали. Теперь их нет вообще. А когда-то, в такие вот погожие осенние дни, у в парке выстраивались целые очереди взрослых в сопровождении чад, которые хотели покачаться – ведь скоро качели снимут и непонятно, удастся ли ещё в этом году залезть на большое, удобное сиденье и – вот оно – полететь вверх, потом – дух захватывает – вниз, и смеяться хочется, и жизнь такая лёгкая, нет никаких вопросов, просто есть синь сентябрьского неба, тёплая желтизна листьев на старых ясенях, есть подкатывающий к горлу восторг, улыбки родителей и – всё впереди. Ты просто качаешься на качелях. И – ветер в лицо…

Ты помнишь, это было весной, похожей на осень, когда только разлившееся в воздухе тепло, переходящее в духоту, намекало на приближающееся лето, когда люди будут радоваться и рассматривать кучевые облака, пытаясь в их очертаниях найти сходство со зверями, птицами, людьми. С неба, кажется, что-то капало, и на сердце было также душно и пасмурно, как и вокруг. Ты сел в автобус, в надежде, что он довезёт тебя до дома, на своё любимое место, прямо рядом с водительской кабиной (ну, это-то ты помнишь?) и уткнулся почти невидящим взглядом в лобовое стекло. Как всегда, автобус попал в пробку, и тебе не оставалось ничего иного, как рассматривать мигающие стоп-сигналы идущих впереди машин. Эти огоньки отвлекали ото всех мыслей. Через некоторое время тебе перестало быть ясным, кто ты и куда ты едешь. Остались только эти огоньки и… больше ничего. Ты был одним из этих огоньков — как знак остановки. Ты тоже замер — где-то в мире, но совершенно неясно где именно и почему именно там.
А потом, помнишь, автобус выскочил из пробки и оправдал-таки твои ожидания, подвезя тебя к самому дому. И ты вернулся. Ты встал и пошёл. А на автобусной остановке, помнишь, ты встретил какого-то папу с ребёнком. Папа пил пиво, а ребёнок, ещё совсем маленький, радостно голосил: «Папа — писька!». Тот радостно соглашался: «Папа — писька…». Ты закурил сигарету и пошёл к своему дому…

… ты помнишь, как ты вышел из метро, да это было поздно ночью, как-то ранней весной, на душе у тебя было как-то неясно – ты не мог понять, то ли смеяться хочется, то ли плакать, то ли вообще ничего не хочется, только бы попасть домой. Но ты, конечно же, обнаружил – да, ты этого и ожидал, что последний автобус ушёл, надо идти пешком – эдак, минут тридцать до дома, да всё через лес. Лес ранней весной – ты же знаешь, каково это, снег ещё не сошёл, но уже потемнел, под ногами — то вода, то лёд, деревья только-только начинают вспоминать, что они всё ещё живы и надо расти — вверх, вширь, вглубь, ну, и так далее…
Ты помнишь, чуть помедлив у метро ты пошёл-таки к лесу, да, кажется напевая какую-то неясную мелодию, то ли собственного сочинения, то ли какой-то адаптированный вариант всем известного хита, да, кто ж его знает. Ты вошёл в лес, ощутив вполне ожидаемую и даже желанную тишину, песня твоя смолкла и ты просто пошёл по безлюдному лесу. Ты шёл домой? Ты помнишь, ты не мог понять толком, куда же ты идёшь. В место, где тепло и сухо. Самое точное, кажется, определение. Точнее не скажешь. Тебя там кто-то ждал? Кажется, да. Кажется, ждал.
Ты помнишь, в определённый момент ты понял, что целью каждого твоего шага является только лишь следующий шаг. И не более того. Так ты и шёл – просто переставлял ноги, слушал тишину, смотрел сквозь голые ветви деревьев на небо, кажется было пасмурно, так что ты никак не можешь вспомнить, и романтично рассказать о свете звёзд или, там, луны. Память может обмануть тебя, но ты меня – нет, не обманешь. Небо было пасмурным.

… А потом, ты помнишь, ты вышел из леса, дальше – двести метров по тихим ночным улицам – и ты у места назначения. И там, вправду, оказалось тепло и сухо. И там тебя и вправду ждали.