Вариации на тему
Заварил себе чаю и таки-написал о «недо-» и не только.
Преуведомление: получилось немного сыровато, но в самых общих чертах примерно так. В последствии, наверное, буду дополнять и расширять, тема больно интересна мне оказалась. Надеюсь, не только мне. Если кому-то ещё – пишите, дополняйте, возражайте, вразумляйте, спорьте и прочее. Я только рад буду.
Речь вот о чём.
Читателю (я буду писать как бы о тексте, но это может быть и любое другое произведение, где подразумевается условный автор и зритель), так вот, читателю в тексте обязательно должно найтись место. Иначе текст этот его не будет интересовать. Они неминуемо разминутся, прошу прощение за тавтологию.
И видится мне, что первое и самое главное при такого рода включении в текст – это идентификация с ним, с его героями, с происходящим, с местом-временем и т. п.
Далее я позволю себе некое подобие исторического обзора.
В архаическом обществе, где роли зрителя, можно сказать, и не было, где существовал в первую очередь ритуал, обряд, эта идентификация была непосредственной и практически полной. Архаический фольклор не подразумевает зрителя сам по себе. Он самодостаточен. Распевка или рассказ там – самодостаточное действие, важное в первую очередь для исполнителя. Идентификация, о которой я говорю, тут полная и безоговорочная. В пределе, по крайней мере.
Далее, при последующем окультуривании, дистанция несколько увеличивается. Гомер, рассказывающий об Одиссее – это, безусловно, автор. А ещё у «Одиссеи» есть слушатель /читатель, который воспринимает этот текст как рассказ о «другом». Но при этом он, конечно, до некоторой степени отождествляет себя с героями и «переживает» происходящее. По-своему. Помня о том, что он – это он. Именно с таким дистанцированием, например, забавляется любимый мною Джон Барт в «Химере», где он перелицовывает древние сюжеты (1001 ночь, миф о Персее, о Беллерофоне), приближая их героев к читателю, делая возможным более полное отождествление с ними. При этом, что любопытно, мифы перестают быть таковыми и становятся совсем другим жанром.
Далее, наступает странный, на мой личный вкус, период («период» здесь – условный термин, одно не исключает другого, но дополняет его и, в определённые моменты, заменяет на какое-то время), когда дистанция между текстом и читателем ещё больше увеличивается. Ему рассказывают некие поучительные истории, в которых действуют явно чуждые ему герои, на которых забавно или поучительно смотреть, но с которыми довольно сложно отождествляться.
А теперь, наконец, о недоговоренности. Тексты (книги, фильмы) с неясным финалом или без финала как такового. Они захватывают человека и потом оставляют его наедине с собой. Читатель оказывается в ситуации, когда он волей-неволей должен для себя досказать историю. Или, может быть плюнуть, махнуть рукой и отправиться по своим делам. Это уже только от него зависит. Такого рода книги требуют от читателя намного большего. Не каждый согласится. Развлечься хотел, а меня работать заставляют.
В последнее время возникает всё больше и больше текстов, в которых автор что-то недоговаривает, где читатель оказывается вовлечён в создание того текста, где он, по собственной воле и по собственному разумению, достраивает картинку. Самый известный пример – это бесконечные изощрения Павича. Читатель включается в процесс создания текста. А с героем текста, созданного самим тобой, идентифицироваться… не то, чтобы легче, скорее – неизбежнее. И поэтому такого рода недоговоренность и делает текст более интересным, «цепляющим» для читателя, который, более или менее незаметно, становится и автором.
Так что, и автор умер, и читатель умер. Зато родилось нечто третье.
Да, если кто-то может мне порассказать, где-что на эту тему понаписано или около неё (а понаписано наверняка, я уверен) – буду очень признателен. Кое-что я и сам читал, конечно, но явно недостаточно. Да, и бывает ли достаточно?