В переполненном троллейбусе сидят две дамы. Одна – средних лет – в вязанной шапочке с помпонами, почему-то свешивающимися ей на лицо. Вторая – бабушка во внушительном чепце. Бабушка держит на коленях сумку с собачкой пониженной волосатости, то бишь лысой. Породистая видать, собачка, в смысле, в игривом красно-оранжевом комбинезончике.
Дама с помпонами ругается, что, дескать «Никогда нам из-за границе ничего хорошего не поставляют. Только выбраковку всякую». Думал, она о тряпках каких-нибудь или о бытовой технике, скажем. Оказалось – о собаках. Обе дамы оказались любителями породистых собак и технологий выведения оных. В течение 15 минут я слушал о правилах вязки собак, о том, что экземпляров, которые в холке выше 32 см до выставок не допускают и так далее. Особенное умиление у меня вызывали фразы типа «А вот Мариванна сказала, что свою Лизаньку она повяжет только с моим Гришей» (на что собеседница степенно отвечала: «Ну, Мариавнна со сдвигом. Причём с большим») или «Нет, ну, я добьюсь от своей Сесильи нормального потомства. Надо только повязать её с Петей Аннасемённы, может быть и не один раз». Любопытно, кстати, что практически все названные клички были человеческими. Удивительная жизнь у этих самых собаководов.
Я человек испорченный, не могу всё-таки собак воспринимать как объект для селекционных экспериментов.
Вчера сорвал себе спину. По собственной глупости, надо заметить.
Передвигаюсь с трудом.
Но.
Забавно наблюдать, как всякая там экзистенциально-духовно-метафизическая дребедень отступает на второй план, когда у тебя просто болит спина. Не до неё становится. И это правильно, ибо дребедень — она и есть дребедень.
В шесть часов утра выполз на кухню. Поставил кофе. Включил радио. А оно мне первым делом и говорит хорошо поставленным мужским голосом: «Разбуди в себе инвестора!». «На фиг, на фиг, — подумал я. — Только этого мне и не хватало сейчас.»
Отчего-то поразил цветочный ларёк (розы, гвоздики, хризантемы, как положено), на котором висело объявление: «Здесь можно купить проездые билеты на автобус, толлейбус, трамвай».
Поймали какие-то девочки-студентки и попросили заполнить какие-то опросники.
А я возьми и согласись. Сижу, заполняю.
Всё-таки психологи такие смешные — с этими всеми опросниками, тестами, анкетами.
А незаконченные предложения надо непременно заканчивать так:
…нах!
Мы (люди) большую часть своей жизни спим. Некоторые всегда. Почитайте Гурджиева — он, при всей своей неоднозначности, неплохо об этом пишет.
Довольно забавно ловить себя и окружающих на всяких мелочах, которые показывают — спим, точно спим.
Мне часто это удаётся в метро. Себя ловлю на том, что на автомате выхожу на привычной станции, когда мне нужно совсем в другие края, например. Я сплю, работает автомат.
Ещё забавно наблюдать за людьми, которые выходят на станции, где платформа слева. Они идут к правой двери и стоят там даже когда перед ними стена станции. Только шум открывающихся дверей подсказывает автомату: что-то тут не так. И они судорожно пробиваются в противоположному выходу.
Но больше всего меня впечатляет, когда на станции тётка кричит, что «на поезд в сторону … посадки производиться не будет», причём кричит так, что уши начинают болеть. Не заметить этого вопля, кажется, невозможно. Однако же львиная доля ожидающих поезда всё равно делает прискорбные попытки войти в него. Как будто не слышат мегафонного гама. Останавливают их только закрытые двери. Но автомат работает безупречно.
А мой автомат почему-то на такие штуки не покупается. У него другие подсады.
На выходе из универа поймал меня некий кореец (ИСАА рядом же). Где, спрашивает, ксерокс можно сделать? Я говорю, вон в том корпусе, пойдём, я туда тоже иду. Пошли. Кореец попался активный, что-то всё про жизнь мою спрашивал — где учусь, кем буду и т. п. Подозрительно активный, я бы сказал.
И когда уже я его довёл и дороги наши должны были разойтись, спрашивает, наконец: «А в Бога ты веришь?». Вот оно, думаю. И отвечаю: «Сложные у нас с ним отношения…». Кореец делает понимающее лицо и говорит: «Ну, сложные, это наверное самые честные?». «Хм, — говорю, — не знаю, не знаю. По-моему, дурим мы друг друга изрядно».
На том и разошлись.
Сегодня здесь очень уютная тишина. Доносящийся издалека шум большой дороги и раздающиеся временами голоса под окном только делают эту тишину только ещё более плотной, почти осязаемой. Это та самая тишина, в которую можно завернуться, словно в оделяло, и лежать, рассматривая подсвеченное огнями большого города пасмурное ночное небо. И чувствовать этот мир, ощущать его мерное дыхание.
Прошёл ещё один день, в котором было всякое — и радость, и огорчение, и восторг, и сожаление о несбывшемся, и солнце, и ветер, и неспешные разговоры, и лихорадочная деятельность. Много всего было — как обычно. И всё как будто закончилось или, нет приостановилось. Пришла тишина, в которой всё замирает. Быть может она закончится через секунду, быть может, продлится ещё бесконечно долго. И ты будешь вот так лежать, рассматривать небо. И не думать ни о чём. А если уж и думать — любви, о чём же ещё?
А потом, спустя небольшую бесконечность, тишина непременно уйдёт, чтобы дать возможность жизни продолжиться. И снова будет суета, приятная и не очень, снова будут слова, звуки, песни, крики, стоны, смех, рыдание — всё будет. Потому что жизнь такая — радостная, смешная, полная смысла, бессмысленная, утомительная, увлекательная, и — шумная.
Но тишина ещё обязательно вернётся. И принесёт с собой спокойствие и умиротворение. Без них ведь тоже никуда.
… когда я окончательно проснулся, то обнаружил себя на платформе «73 километр». В наушниках играл «Аукцыон». Я рассматривал ещё не просохшую с ночи скамейку и раздумывал, стоит ли на неё садиться…
Да, так вот, ещё о смерти.
Ехал я давеча в метро. В конце вагона стоит классическая дла Москвы здоровая пластиковая сумка в красную полоску. Хозяина рядом не наблюдается. Пассажиры на сумку косятся, наверное, о бомбе думают, но молчат.
Я тоже молчу. И в бомбу особо не верю. Но — делать нечего, скучно ехать, решил попробовать поверить. В психотехнических, так сказать, целях. Призвал всю, какая есть паранойю, убедил себя в том, что сейчяас рванёт (а стоял я в полутора метрах от этой сумки, так что накрыло бы стопудово) и стал приглядываться, что со мной происходит в условиях «квазиреальной» угрозы смерти. Ибо трындеть о том, что мы смерти не боимся (или боимся)все горазды, и я в том числе, а как оно в условиях максимально приближённых к «реальным» обстоит?
Вот, что я нарыл в себе, кратко:
Умирать сейчас я очень не хочу. Паники я в себе не обнаружил, но обнаружил большое сожаление о том, что всё вот это прямо сейчас может закончится. Это было бы крайне обидно.
Но, в то же время, я обнаружил, что в действительности, глубоко, меня сейчас беспокоит всего два недоделанных дела. Причём по крайней мере одно из них — совершенно глупое и никчёмное. Но уйти, не доделав его мне страшно, больно ect. Если же эти дела доделать, то уходить будет весьма досадно, но не более. Так мне показалось, по крайней мере.
Впрочем, я, безусловно, хочу и буду (если выйдет) жить ещё долго.