Слова и буквы again

Некий человек умел превращаться в самые различные предметы, те, которые мы привыкли считать неодушевленными. Что в этом такого? Кажется, ничего особенного. По крайней мере, этот самый человек (звали его, скажем, Михаил Фёдорович) не видел в этом чего-то экстраординарного. Он с лёгкостью и, даже с некоторой небрежностью превращался в деревья, столы, шариковые ручки, бутерброды, часы, столовые приборы, зажигалки, книги (иногда — в отдельный листок из какой-нибудь книги, а однажды ему взбрело в голову превратиться в отдельную букву на триста сорок второй странице (пятая, строчка сверху, первая буква в слове «может») Большой Советской Энциклопедии) и так далее.
Михаил Фёдорович хорошо знал, то быть неодушевлённым предметом довольно скучно. Но в этих превращениях был один интересный момент, ради которого наш герой тратил львиную долю своего свободного времени на подобны метаморфозы. Превратившись в тот или иной предмет, Михаил Фёдорович терял почти всякую чувствительность и почти ничего не понимал в окружающем мире, кроме одного — своего предназначения. Точнее, предназначения предмета, в который он превратился.
Бутерброд знал только одно — его должны съесть. Часы (как бы это точнее описать) каждое мгновение ожидали наступления следующего. Страница в книге ждала, пока её откроют. Однажды Михаил Фёдорович превратился в гранату. Желание взорваться — очень странное, но ему понравилось. Когда он уставал, он превращался в самые бесполезные предметы, например, в какую-нибудь безделушку, предназначение которой — стоять на полке. В этом сочетании отсутствия каких либо стремлений кроме как «быть» и, одновременно, абсолютная уверенность в осмысленности и нужности такого бездеятельного бытия завораживала его.
Интересно, что в достижении своей цели предметы были совсем неразборчивы. Вилке было всё равно, во что втыкаться, ножу — что резать. Гитара хотела звучать и не важно — были ли причиной звука умелый перебор струн или просто удар об землю. Той самой странице в книге было всё равно, открыли ли ее, чтобы внимательно прочесть или просто, случайно.
Совершенно непонятно почему, но больше всего Михаил Фёдорович любил превращаться в несмазанную, поскрипывающую дверную петлю. Ему ужасно нравилось это ожидание — когда же кто-нибудь откроет дверь и петля сможет пропеть свою короткую, но такую важную для нее песню…

В порядке эксперимента.
Содержание — стихотворение С.Михалкова «Музей В.И. Ленина» («В воскресный день с сестрой моей…»).
Форма — «Шум и ярость» Фокнера, первая часть (30 апреля 1928 года).

Сам текст Михалкова длинный, я «переделал» первые десять строф. Кажется, забавно. Буду продолжать на досуге.

дальше

Тесей (разглядев в неверном свете факела силуэт Минотавра): Это ты, Минотавр? Здравствуй.
Минотавр: Да, это я, приветствую. Я ждал тебя.
Т.: Ждал? А откуда ты знал обо мне?
М.: Я ничего не знал о тебе. Но я ждал.

Человек засыпает и видит сон, в котором он просыпается на следующее утро, проживает день, ложится вечером, засыпает и видит сон, в котором он просыпается на следующее утро… и т. д.
Но в один прекрасный момент в сне бог знает какой степени он посреди дня попадает под машину. И просыпается. Встаёт, умывается, выходит из дома, садится в автобус, попадает в аварию, погибает. И просыпается… и т. д.
Когда же он, наконец, просыпается «на самом деле», он обнаруживает (вполне логично), что в этом мире, пока он во сне прожил тысячи дней, прошло всего несколько часов.

… Через год он летит самолётом, скажем, в Испанию, по своим рабочим делам. Самолёт разбивается. И он просыпается…

кажется, навеяно temporal_

В некоей далёкой-далёкой стране большинство людей общались посредством того, чтобы мы назвали бы телепатией. Разговаривать так, как это принято у нас, для них было большой роскошью. Только отдельные счастливцы, научившиеся говорить, могли позволить себе говорить, произносить четкие и такие определённые слова. Остальные были вынуждены довольствоваться только текучими мыслями-образами, которые не всегда были понятны и слишком аморфны и размыты. Периодически оказывалось, что вполне понятное и, казалось бы, конкретное мысленное «высказывание» слушающие понимали не так, как хотелось бы говорящему. Про сложности составлений словарей тамошнего языка можно рассказывать очень долго. Не смотря на все усилия, формализовать набор мыслей, чтобы сделать общение более точным, каждый житель этой страны думал всё равно по-своему. Поэтому владеющие «обычным» языком обладали там особой властью. Они были способны говорить так, что все их понимали.

Слушать их, кстати, тоже считалось большой удачей.

Фауст: Мне скучно, бес.
Мефистофель: А фигли ты скучаешь?

(разворачивается и уходит)

Занавес.

— Теперь сходитесь!

(сходятся, сходятся, сходятся, сходятся, стукаются лбами и падают замертво)

Занавес.

Александр Романович, конечно, прав. Но бес противоречия, иногда просыпающийся во мне подвигнул меня провести эксперимент. В качестве материала я взял столь благодатный для подобного рода мероприятий текст, как «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Выбрав маленький кусочек-абзац из самого начала, я трансформировал его именно так, как нельзя. То есть, я старался (и мне, кажется, удалось) использовать те же самые слова, что и в оригинале, но меняя их порядок и сами грамматические конструкции. Отдельные фразы получились очень даже ничего.
Вот, что собственно, получилось

Надо бы мне написать
Стих.
Надо бы мне изобразить
Смех.
Надо бы мне доделать
Дело.
Надо бы мне дожить
Эту жизнь…

Оригинал:
Я помню чудное мгновенье —
Передо мной явилась ты.
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

Вариант 1